Про полосатеньких и их мамку
Пошёл я как-то в лес по грибы. Погода стояла ясная, но прохладная. Я накинул пальтишко, а в карманы сухарей насовал. Чтоб не так скучно в лесу было.
И вот иду я по лесной тропинке, вдруг из кустов выбегают штук этак десять полосатеньких диких поросят. Ластятся, об ноги трутся. Я давай их сухариками потчевать.
А тут из леса мамка их выходит. Килограммов этак четыреста живого веса. Ну, думаю, конец мне пришёл.
— Да не трогал я их, — говорю, — не трогал! Сухариками вот только покормил.
— Точно не трогал? — строго спрашивает мамка.
— Точно-точно!
— Ладно, тогда мы пошли.
И они удалились в чащобу. Я ещё долго смотрел им вслед и думал: господи, как я только жив остался!
Но на этом история не закончилась. Прихожу как-то опять в лес. Дохожу до этой заветной тропиночки, а из чащи опять стайка полосатеньких выбегает, и каждый во рту гриб держит.Ну, какие поздней осенью грибы могут водиться — опята, разумеется. Подбегают ко мне, хвостики радостно задрали, грибы мне под ноги выплюнули и опять ластиться начали. Пришлось их снова сухариками баловать.
И тут их мамка опять из чащи выходит. А у неё во рту не опёнок был, а трюфель. Не французский — маленький и коричневый, а наш, русский. Такой белый огромный шар. Откопала, наверное, под каким-нибудь могучим дубом. Положила мне его под ноги и говорит:
— Ну, мы пошли.
Я даже спасибо не успел всем им сказать. А из трюфеля такой жюльен классный получился!
Коршунёнок
Была у нас по малолетству такая забава — зорить сорочьи гнезда: кто больше сорочьих яиц соберёт, тот самый крутой.
И вот однажды я лезу на высокую-превысокую осину, на самой вершине которой было гнездо. Откуда ж мне было знать, что это гнездо не сорочье, а коршуниное. Коршуниха с грозным клекотом бросается на меня, бьёт крылами и почти сбрасывает меня с дерева. Чудом только не сорвался.
А на следующий день, собирая грибы, я опять оказался возле этой осины. И нашёл под нею выпавшего из гнезда коршунёнка. Я поднял глаза к небу, но коршунихи не было. И что мне оставалось делать? Я положил коршунёнка за пазуху и понёс домой. Мамка ругалась, но отец отнёсся к приёмышу с пониманием и даже помог мне соорудить для него просторную клетку.
Коршунёнок рос, креп, и самое странное, что даже кошка, всегда охотящаяся за воронами и голубями, его полюбила. Она даже приносила ему иногда остатки от своего обеда — коршунёнок благодарно клекотал, а она милостиво мурлыкала.
Потом маленький коршунёнок превратился в молодого коршуна, и мы стали ходить с ним на рыбалку. Он сидел у меня на левом плече и смотрел на поплавок. Когда поплавок начинал тонуть, он тихонечко трогал меня клювом по затылку: что дремать, дескать, вытаскивай давай. А когда я подсекал попавшуюся рыбёшку и вытаскивал её на берег, он сам клювом снимал её с крючка и бережно лакомился.
Крупную рыбу причём не трогал — хозяину, дескать, пригодится. Баловался только плотвичками да прочими краснопёрками.
А когда кончалась рыбалка, мы с уловом возвращались домой — и я не знаю, кто был более гордый, я или он.
Но потом коршунёнок повзрослел, и я решил его отпустить — не век же ему сидеть в клетке. Он трусливо расправил крылья и полетел — может быть, к той же самой осине, под которой я его нашёл.
На следующее утро он опять прилетел, покружил над домом, а потом нырнул в свою клетку. Поцеловался с кошкой, которая его нежно облизала, и улетел опять.
Потом он ещё целый месяц возвращался, делал несколько благодарных кругов над домом и опять улетал.
Когда он перестал прилетать, мне стало грустно.
В коллаже использованы фотографии из Интернета |