Коша жмурится у печки, урчит. Свернула лёгкое тело в меховой рогалик. Слушает, как капли дождя постукивают о крышу. Печка пыхтит, отдувается. Ждёт поленьев. Ярко, весело трудится. Маня метёт избу, проходится соломенным веником по половицам, встряхивает дорожки.
– Ах, окаянные! Опять нагрянули, – вскрикивает. В углу серебрится паутина, колышется папиросной бумагой. – Ужо я вас! – Маня шерудит веником в паутине, разносит лёгкую пыль по избе.
Коша и в ус не дует. Паучки безобидные, что с них взять? Дальше греется.
– Самовар разжигать придётся! – ворчит Маня. – А баллончик газовый опять не завезли, бессовестные. – Вдруг спохватывается: – Сейчас Любава придёт. Покров же! Чем угощать буду?
«Чем угощать? – думает Коша. – Забыла, что в сенях муку оставила ещё с лета?»
Коша выходит в сени. Осень накидала янтарных листьев на ступеньки, стопка их прижалась к двери, будто хотят погостить у Мани.
Коша вытягивает спину, точит когти о войлочный коврик. За дело! Прыгает на мешок с мукой, топчет его, прохаживается. Шов чуть разошёлся, Коша суёт нос в дырочку. Тот окунается в душистую муку, аж усы запорошились. Коша хмурится – не очень муку жалует. Но как тут без неё обойтись?
В избе ластится о Манины ноги, прохаживается.
– Ах ты, плутовка, – говорит Маня ласково. – А чем усы запорошила? Мукой? Где откопала, стрекоза?
Коша глядит, не мигая, в самую глубину Маниных глаз, переводит взгляд на раскрытую дверь в сени.
– Ах, – всплёскивает руками Маня. – Точно! Летом же муку в сени снесла.
Маня бежит, несёт большой куль, любуется им. Замешивает тягучее душистое тесто. Добавляет молоко, яйца, соль. Сдабривает маслом.
– Знатный пирог будет, Коша! Покровский. Вот бы Любаву порадовать. Кручинится она, бедная.
«Ты, главное, меси», – думает Коша. Для Любавы у Коши есть гостинец. Только вот идти-брести за ним в холодный лес ох как неохота. Поднимает глаза на Маню. Ради неё – можно.
Коша за околицей. Кленовые листья шуршат под лапами, стелются. «Хорошая дорожка, – думает Коша, – надёжная». Ловко спешит к сосновой опушке. В укромной норе сидит огромный барсук, охраняет свой выводок. Чуть дальше ежиное семейство поселилось. Туда Коше не надо. Ей прямо к сосне. С прошлого года там кое-что приметила.
Коша разминается, топорщит усы. Роет землю, принюхивается. Поддевает комок мордочкой, отваливает лапой. Ещё, ещё. Ходят Кошины лопатки вверх-вниз, лапы в торфе и щепках. Земля жирная, поддаётся на славу. Уф, уж видно верхушку. Готово! Тянет зубами, хватает лапами. Вырыла.
На солнце красуется огромный клубень. Шершавый, ярко-горчичный. То, что надо. Коша ухватывает его за корневище, бежит рысцой. В тепло бы, в тепло!
Коша добегает до избы. Тащит клубень в сени, царапается в дверь, проникает внутрь. Любава с Маней у печи. Чай пьют, плетут разговор, обнимают друг друга словами.
Коша садится посреди горницы, кладёт богатство на половицу. Подкатывает поближе к столу.
– Ой, что это? – вскидывается Маня.
Любава же смотрит долго-долго. Затуманивается, потом вспыхивает лучиком.
– Это шафран, – медленно говорит Любава. – Николай его очень любил. Весь сад полыхал у нас весной. Уж два года как не сажала, с тех пор как он преставился. – Любава протягивает руку для ласки, заглядывает в Кошины лесные глаза.
– Спасибо, меховая, – шепчет Любава, бережно отирает клубень. – Вовек не забуду. Приходи, угощать буду!
Коша кивает, подбирается ближе к печи. Жмурится. Свернула лёгкое тело в меховой рогалик. Слушает, как капли дождя постукивают о крышу.
Печка пыхтит, отдувается. Ярко, весело трудится. Покров распустился янтарными листьями, тыквенным пирогом и Любавиной шафрановой слезинкой.
Художник Елена Новикова |